В январе—феврале 1942 года поезд с эвакуированными шел до станции Борисова Грива чуть более 30 часов, в марте—апреле время движения сократилось почти вдвое. В это время каждый, прибывший на Финляндский вокзал, должен был получить обед из расчета: мясо — 75 граммов, крупа — 70 граммов, жиры — 40 граммов, мука подболточная (суповая) — 20 граммов, сухие овощи — 20 граммов, хлеб — 150 граммов. Опыт прежних месяцев был учтен: так, во время эвакуации в декабре 1941 года у отъезжавших при выдаче эвакоудостоверений изымались продовольственные карточки, однако продукты им не выдавались. Правда, трудно сказать, всегда ли строго придерживались «суповой» раскладки и в 1942 году, не заменяли ли одни продукты на другие — время являлось тяжелым, всего предусмотреть было нельзя. «На вокзале… уезжающим выдали талоны в столовую. Они получили по большой порции пшенной каши, по сардельке и по кило хлеба. Остались очень довольны», — записывала в дневнике 1 марта 1942 года Л.В. Шапорина {509} .
Эта буханка хлеба запомнилась всем ленинградцам, уезжавшим в тыл. После стольких месяцев голодания, после бесчисленных разговоров о том, как будут есть в мирное время, — вот оно, долгожданное чудо. Обычно полагалось выдавать буханку весом 800 граммов, но все горожане, как правило, говорили о килограмме. Получив хлеб, люди не могли вытерпеть, начинали есть его сразу, целиком, чего делать было нельзя, — и погибали здесь же, на эвакопункте или в вагонах, погибали в муках, в кровавых нечистотах.
Не только этом, конечно, обусловливалась смертность среди ленинградцев, ехавших к Ладоге. На станциях Борисова Грива и Ладожское озеро были похоронены 2863 человека, и их гибель во многих случаях вызывалась общим истощением, болезнями, цингой. Ф.А. Грязнов так описывал поезд, в котором он ехал к Ладоге: «Весь путь от Ленинграда до Борисовой Гривы сплошной кошмар. Расстояние, покрываемое в нормальное время в несколько часов, мы поедем двое суток. Но какие… эти сутки. В первую ночь умирает в вагоне мать нашего художественного] руководителя Гершгорна. Не дотянула. Труп ее до следующего] дня лежит здесь же в вагоне. Днем на следующий] день умирает сидящий сзади меня мечтавший доехать и отдохнуть на юге. Чувствую, что Гершгорн стоит также на грани смерти. Смотрю… бросают взгляды на меня, следующего кандидата. Стараются они это делать незаметно, но я ловлю выражение их глаз» {510} .
Эвакуация Ленинграда — великое и благородное дело, она позволила спасти и тех, кто уехал, и тех, кто остался. В том, что она сопровождалась страданиями и жертвами, трудно винить только городские службы. Да, хотелось бы увидеть иные сцены на вокзале — но вокзал — это зеркало голодного и разрушенного Ленинграда, в котором отразилось всё: и человеческие страсти, и блокадный быт, и стремление выжить во что бы то ни стало. Опыт переселения такой массы людей — свыше 1,5 миллиона человек — не мог быть приобретен сразу, всего предусмотреть не умели. Некоторые документы читать нелегко. Меняют ли они существенно наши представления об облике ленинградцев? Нет, они остались такими, какими и были, с неутраченной человечностью. Обратим внимание, как много на фотографиях детей среди эвакуированных, — их же не бросали, не подкидывали, их закутывали как можно теплее, берегли, опекали. И стариков тащили на себе, и родителей кормили с ложечки, и давали порой лучшее место в вагоне лежачим больным — всё было.
Да, в толпе людей, пытавшихся скорее уехать, вспыхивали конфликты быстрее, всем хотелось устроиться получше. Имеем ли мы право предъявлять упреки тем, кто нередко потом до самой смерти не хотел говорить о пережитом? Нет! Но мы должны знать всю правду о блокаде, и всё случившееся в это страшное время принимать целиком, а не отделять светлое от темного. Мы должны понимать, что у каждого имелись свои резоны, доводы, объяснения. На лицах оголодавших, замерзших, шатающихся людей, уезжающих в неизвестность, нет печати оптимизма — зачем же подрисовывать их ретушью? И не только их. Люди, спасавшие ленинградцев, с притуплёнными к чужим страданиям нервами, грубые, ругающиеся, подчас небескорыстные — и они старались хоть что-то сделать для людей, и они брали в теплую кабину обессилевших ленинградцев, и они смотрели, как укутаны дети, и они спасали, спасали, спасали.
Глава третья.
Карточки
Главным документом, который давал право приобретать продукты по низким государственным ценам, являлась карточка. Она представляла собой лист бумаги, на который типографским способом была нанесена сетка талонов с указанием, сколько граммов продуктов можно получить по ним. Когда происходила покупка, то талоны из карточки вырывались в строгом соответствии с весом тех товаров, которые выдавались горожанам.
Ограниченная продажа основных продуктов питания по установленным нормам была объявлена в июле 1941 года, но это не вызвало тогда ни паники, ни голода. Хлеб по норме иногда даже не выкупался полностью. Согласно июльским нормам, крупы отпускалось в месяц: рабочим — 2 килограмма, служащим и инженерно-техническим работникам (ИТР) — 1,5 килограмма, иждивенцам — 1 килограмм, детям до 12 лет — 1,2 килограмма. Нормы выдачи мяса тогда составляли в месяц для рабочих — 2,2 килограмма, служащих и ИТР — 1,2 килограмма, иждивенцев и детей до 12 лет — 600 граммов {511} . Все это можно было получить свободно и без километровых очередей. Работали столовые, где допускался безлимитный отпуск продуктов, продавались кондитерские изделия.
Положение резко изменилось после двукратного за 10 дней понижения нормы выдачи продуктов в сентябре. Без карточки выжить было невозможно. Установленная для иждивенцев, служащих и детей до 12 лет 20 ноября 1941 года норма выдачи хлеба в день — 125 граммов — стала символом Ленинградской блокады.
По нормам, с сентября 1941 года по февраль 1942 года, рабочие ИТР должны были получать в месяц 1,5 килограмма мяса, служащие — 1 килограмм, иждивенцы — 600 граммов, дети до 12 лет — 1,6 килограмма. С ноября 1941 года по январь 1942 года норма выдачи жиров составляла для рабочих и ИТР — 600 граммов, для служащих — 250 граммов, иждивенцев — 200 граммов. Сахара и кондитерских изделий полагалось выдавать с ноября до января 1942 года 1,5 килограмма, служащим — 1 килограмм, иждивенцам — 800 граммов, детям до 12 лет — 1,2 килограмма {513} .
Когда была возможность, объявлялось о дополнительных выдачах продуктов, обычно не основных: сухофруктов, клюквы, грибов, крахмала, кофе. Система льгот для различных слоев населения была громоздкой, но нельзя не отметить, что чаще всего старались помочь детям. Устанавливались повышенные нормы питания для беременных и рожениц, но, скажем прямо, в «смертное время» речь шла о крохах. Положение улучшилось лишь во второй половине 1942 года. Беременным полагалось выдавать каждый день 0,5 литра молока или кефира, 87 граммов крупы, 60 граммов мяса, 600 граммов хлеба {514} . Трудно сказать, получали ли они все из перечисленных продуктов, но именно тогда начала уменьшаться детская смертность.
Задержки выдачи продуктов по карточкам начались в первой декаде октября 1941 года: не все смогли получить сахар и масло. Именно тогда в домохозяйствах и начались импровизированные обыски опустевших квартир эвакуированных: искали оставленные там продовольственные запасы. Политорганизатор одного из домов М. Разина рассказывала об итогах такого рейда: «Нашли несколько пачек кофе и чая, большую пачку толокна, немного круп». Передавать их городским продовольственным складам постеснялись: «Всё забрали в домохозяйство по акту». В «верхах», похоже, к этой инициативе отнеслись сдержанно, в масштабах города проводить обыски едва ли могли в силу разных причин. Имеются сведения и о том, что вскрывались на почте посылки с целью изъятия продуктов, — но и эта мера едва ли могла спасти ленинградцев от голода.